Кофемолка - Страница 53

— Я думал, что рога — это новые черепа.

— Они чередуются.

— Ага. Еще кого-нибудь можешь предложить?

— Ну слушай, а какого черта ты вообще хочешь увидеть? — вспыхнула Нина. — Фотографии младенцев? Котиков? «Ворот» в Центральном парке? «Мой семестр за границей»? Уж извини, что работы моих друзей недостаточно пошлы, чтобы висеть в этом идиотском кафе.

— Во-первых, я возмущен твоей низкой оценкой умственных способностей нашего кафе. Во-вторых, а как насчет твоих фотографий? «Нижнего Востока»?

Нина посмотрела на меня искоса.

— Хм. Не знаю. Я надеялась показать их у Фредерика. А не совать прямо в лицо сфотографированным…

— Ничего страшного. Вообще идеально. Это будет читаться как соседская взаимоподдержка.

— Давайте-давайте, — сказала Рада. — Покажите всем, что вы тоже местные.

— Вот именно! И эта выставка не будет приторной или покровительственной, потому что сами портреты настолько… — Я запнулся в поисках правильного слова. Выбирая лучший портрет из каждой фотосессии, Нина всегда останавливалась на самом колоритном: она не хотела, чтобы ее герои выглядели как «типажи». В результате большинство местных предпринимателей выглядели довольно гротескно, — …честные.

— Спасибо. Спасибо вам, — разулыбалась Нина. — Ой, а еще можно, например, распечатать открытки с портретом каждого предпринимателя, раскидать их в их собственных магазинах и подписать чем-нибудь вроде: «Встретимся в „Кольшицком“, Фуллертон-стрит, 158».

Идея мне не понравилась. Она требовала слишком многосторонних переговоров.

— Может, попробовать наоборот? Напечатать открытки с адресами других мест и раздавать их у нас?

— Ты прав. Это менее интересно, но разумнее.

— А как насчет живой музыки? — внезапно спросила Рада.

— Ага, — усмехнулся я. — Может быть, Дженнифер Базилик перейдет дорогу и сыграет у нас второй сет.

— Да что там, — подкинула Нина мне в тон, — давай уж пригласим Фиоретти для еженедельных выступлений.

— Только не называй его «почетным гостем», — добавил я. — Он сюда жить въедет.

— Я раньше тоже пела в группе, — начала Рада. — И… секунду, чего-о? Вы знаете Виктора Фиоретти?

Нина и я молча воззрились на нее. Вик — никто не называл его Виктором, сколько я его знал — был моим частным позором. Его имя в Радиных устах звучало, как если бы прохожий на улице зачитал мне мой номер паспорта.

— Всего лет пятнадцать, — выдавил я после паузы. — А что? Вы с ним друзья?

— Если бы! — сказала Рада и захихикала как школьница. Когда она наконец соблаговолила объяснить происходящее, я узнал несколько любопытнейших новых фактов.

Оказывается, Вик быстро становился своего рода местной знаменитостью. За зиму он наконец-то сделал то, чем угрожал еще с колледжа, и записал — предположительно на четырехдорожечный магнитофон, купленный на занятые у меня 300 долларов, — альбом «Чисто Фиореттически», который он затем «выпустил», нарезав несколько сотен дисков и продавая их на своих выступлениях. Один диск попал в руки Саше Фрер-Джонсу, рок-рецензенту в журнале «Нью-Йоркер» (работа сродни балетному критику в журнале «Стволы и пули»). Фрер-Джонс невероятно впечатлился и написал о нем в своем блоге, назвав Вика «звуковым аналогом Генри Дарджера». Другие влиятельные блоги подхватили зачин и принялись остервенело обсуждать психическое здоровье Вика; при этом «Питчфорк» провозглашал его безумным гением, а «Поп-Мэттерс» — хитрым шарлатаном. К тому времени, когда эта дискуссия иссякла, у Фиоретти появилась орда новых слушателей, на которых он никогда не рассчитывал: аспиранты, журналисты, мистики, галеристы, старые богемщики из тех, что терпеть не могут рок, но делают исключение для Тома Уэйтса и Леонарда Коэна, и просто подсевшие на «аутентичность» во всех ее проявлениях, вроде Рады. Короче говоря, он окончательно избавился от бремени конкуренции с настоящими музыкантами и был вознесен в еще более щадящие кущи ар-брют.

— Сейчас, — сказала Рада, роясь у себя в рюкзаке. — У меня, по-моему, даже альбом с собой.

Альбом, конечно же, нашелся. Это был кустарный компакт-диск в стандартной коробке, с одностраничной обложкой, украшенной рисунком ракеты и неаккуратно вырезанным из журнала портретом Кондолизы Райс. Сам диск тоже был весь размалеван фломастером. Среди названий едва ли не двадцати песен, перечисленных на внутренней стороне обложки, имелись «Цап-царап», «Аборт вешалкой», «Манифест Ебанько», «Стильный кризис», «К.Ш.», «Смегма, часть И» и «Кишечничек».

Я сжал эту чушь в руке, и меня внезапно захлестнул секундный, но неудержимый пароксизм ярости. В этих названиях не было и следа от старого — то бишь юного — Вика, ни остроумия, ни юмора, ни пульса, одна отвратная и скорее всего излечимая регрессия в анальную стадию. И люди это покупали? Люди этим восхищались? Неужели весь мир действительно, как выразилась Нина прошлой осенью, застрял в пятом классе?

— Ой, ой, осторожно, — сказала Рада. Я опустил взгляд и увидел трещину на коробке от диска, ползущую от моего большого пальца к краю. — Когда-нибудь это будет раритетом.

— Когда-нибудь это будет вещдоком, — пробормотал я, возвращая ей диск. — Господи. Когда он зайдет в следующий раз, я даже не знаю, как на него смотреть. Не говоря уже от том, что ему сказать.

— Почему бы тебе сначала не послушать альбом? — предложила Нина. — Может, после этого будет что сказать.

— А он здесь бывает? — Рада практически подпрыгнула на месте.

— Да каждую неделю. Просто не по вечерам.